слова Инны Гофф
Исполняет Анна Герман
Снова ветка под птицей качнулась
И защелкал в кустах соловей...
Как от тяжкого сна, ты очнулась
От любви несчастливой своей...
Ты увидела вечер весенний,
Ты заметила в небе звезду,
А в душе никаких сожалений,
В ней светло, как весною в саду...
А черемуха белая тает,
Осыпаясь, дрожат лепестки
И немножко душе не хватает
Той недавней щемящей тоски.
Но я знаю - минует и это,
И привыкнет к свободе душа...
А когда разгуляется лето,
Ты поверишь, что жизнь хороша...
И другие свиданья начнутся,
И другой запоет соловей,
Только вовремя надо очнуться
От любви несчастливой своей...
Еще одним источником оптимизма и исцеления была, как я уже упоминал, природа.
Уже в детстве, во время прогулок с отцом по лесам и полям, окружавшим ферму, у меня установились интимные отношения с природой. Она была для меня не декорацией, не произведением искусства, вызывающим восторг, а живым партнером во взаимной любви. И каждый раз, когда люди обижали меня, любовь эта особенно усиливалась. Меня звали густые мшистые леса, пропитанные сыростью и запахом грибов, манили пестрые от цветов и бабочек луга. Каждый год, лишь только пробуждалась весна, светлая тоска по природе гнала меня прочь из городского мира мертвых и безразличных камней в поля и сады - туда, где рождалась и торжествовала жизнь, где запахи оживающей земли пьянили и плавили душу, исторгающую восторженные гимны Творцу. Страх опоздать на праздник весны владел мною. Праздник этот слагался из множества событий - одно значительней другого, и мне казалось преступлением не быть свидетелем каждого из них.
Однажды утром деревья просыпались в тончайшем кружеве липких младенческих листочков, потом исступленно цвела черемуха, потом пели соловьи, начиная, как им и полагается, ночью, но, увлекшись, продолжали и весь день напролет, потом распускалась сирень, потом самыми последними зеленели задумчивые, солидные дубы, потом... Так кончалась весна, отлетая вместе с тополиным пухом. Зацветали липы, и медовый их аромат проникал в города, заливал улицы, струился в окна, побеждая гарь и смрад.
Буйство в природе уступало место деловитости - ведь столько надо успеть за короткое северное лето. С восходом солнца начинали трудиться и птицы, и насекомые, и те из людей, кто помнит еще, что хлеб растет в полях, а дождь не только мешает прогулкам, но прежде всего благословен для урожая.
Особенно любил я летний предзакатный час, когда лучи низкого солнца, проходя через листву деревьев и насыщаясь изумрудом, заливают землю неярким светом и спокойствием. Затихают последние ветерки. Какое-то время еще доносится с недалекого хутора мычание возвращающихся с пастбища коров и лай собак, а потом и эти звуки стихают. Земля дрожит умиротворенная, уставшая от дневных свершений и довольная ими. Еще немного - и поползут притаившиеся в холодных низинах туманы, затрепещут от пробудившихся ночных ветров стволы, оживут таинственные ночные шорохи. Но пока - тишина, и чудится, что мир задумался о гармонии и мудрости творения.
Те же настроения вызывала осень, когда успокоенность и умиротворенность летних предзакатных часов словно растянута на многие недели - от того времени, когда обессиленное от летних трудов солнце начинает ласкать и румянить поспевающие яблоки, а в воздухе плывут длинные нити паутины, и вплоть до того, как покрывается изморозью красно-золотой ковер опавших листьев, пахнущий, как крепкий настой чая.
Целомудренность и чистота природы врачевали мою душу от яда цинизма, жестокости и лжи, которым приходилось дышать изо дня в день. Но сверх того - созерцание лесов и полей вело к мыслям об их Творце и порождало безграничную благодарность и потребность молиться Ему.
Герман Брановер. Из книги "Возвращение". Иерусалим, Шамир, 1991