Чувство времени
Существует расхожее выражение, что хороший человек - это еще не профессия. Чепуха! Это профессия, и притом из самых редчайших. Андрей владел ею в совершенстве.
Для меня Андрей был связующим звеном между старым поколением актеров и новым. Он перенял от старшего поколения интеллигентность, ум, мощное личностное начало и вместе с тем он отлично ориентировался в обстановке современной, где эти качества далеко не всегда присутствовали, да и, как выяснилось, в них и нужды особой не было. В этой обстановке Андрей не очень уютно себя чувствовал, но заметить это могли лишь люди, близко его знавшие. У многих же зрителей так и осталось поверхностное ощущение: да, талантливый, этакий легкий, прекрасно двигающийся, обаятельно поющий актер - всеобщий любимец и баловень судьбы. О драматической и тем более трагической стороне его уникального дарования почти не говорили. Для меня же эти качества его личности проявились особенно ярко в его режиссуре.
Казалось бы, нехитрая пьеса Г. Горина "Прощай, конферансье!", но, присутствуя на репетициях, я, работавший во фронтовом театре, знавший, что такое выступления на передовой, с изумлением наблюдал, как глубоко и достоверно, с какой болью воссоздавал Андрей события, но что еще важнее - атмосферу военных лет.
Как это удавалось ему, родившемуся в 1941-м? Поразительное чувство времени отличало его талант. Особенно остро я это ощущал, когда он сам играл роль Конферансье в этом спектакле, поставленном и выстраданном им самим. Нисколько не умаляя достоинств М. Державина, более того, считая, что это лучшая его роль, я всякий раз заболевал той болью, той пронзительностью, которой озарял спектакль Конферансье Андрея.
По-настоящему талантливому человеку в искусстве всегда чего-нибудь не хватает. Вам кажется, что он уже заполнен, переполнен работой, а ему не хватает. Андрей всегда был в поиске. Казалось бы, человек, уже нашедший себя, великолепный актер, всеми признанный, всеми любимый. На нем держались спектакли, думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что в какой-то мере и весь Театр сатиры держался на нем, Андрее Миронове.
И другой актер мог бы успокоиться, почить на лаврах, насладиться плодами своей популярности. О нет! Это никак не вязалось с Андреем. И только люди, близко знавшие его, могли понять, что его одолевало множество забот. Он все время хотел чего-то нового, не просто новой роли, а чего-то принципиально нового. И то, что он обратился к песне, тоже был принципиально новый шаг. Он безудержно стремился вперед, постоянно совершенствовался, и песня развивалась вместе с ним, совершенствовалась вместе с ним. Может быть, его песни - это следствие его занятий режиссурой, а может быть, наоборот, в песнях начиналось его увлечение режиссурой. Ведь каждая его песня - это театр, это целостный спектакль, в котором он, Андрей Миронов, был автором, режиссером, исполнителем.
Даже когда он записывал песни на радио, его исполнение, жесты, мимика, пластика, проживание были таковы, будто огромная аудитория следит за ним. Я и не удивился этому, так как Андрей с самого первого опыта нашего с ним сотрудничества (нашей первой записью очень символически стала "Песня для близких друзей" на стихи Евгения Долматовского) приучил меня к этому. Меня и в той давней первой работе нисколько не страшило отсутствие большого голоса. Мне не нужен был Большой театр. Мне нужен был Андрей Миронов.
Он был удивительно музыкален. Я вспоминаю иронические реплики Александра Семеновича Менакера по поводу Андрюшиного слуха. И действительно, работая с ним над песней, я вдруг на какое-то мгновение ужасался: господи, да у него же нет слуха! Но мгновение проходило, и вновь звучало редкостное по глубине, по музыкальности воплощение песни. Слух у Андрея, разумеется, был, и притом достаточно тонкий. Он слышал малейшую фальшь, всевозможные нюансы, голосовое же воспроизведение давалось ему нелегко. Но желание его было столь огромно, он работал с такой страстью, что сумел преодолеть все трудности, сумел добиться того, что и специалисты, и публика - все единодушно говорили о необыкновенной легкости, импровизационности его исполнения.
Поначалу Андрей пел песни, которые очень соответствовали некоему стереотипу достаточно поверхностного восприятия артиста Андрея Миронова. И многие композиторы предлагали ему нечто прочно укладывавшееся в этот заданный стереотип, а Андрею хотелось чего-то иного, он тянулся к сложной драматургии песни, к драматической наполненности.
Он очень остро чувствовал мои песни, и работать с ним мне было радостно, увлекательно, хотя и чрезвычайно сложно. Когда песня написана, композитору обычно кажется, что продумано все. Во всяком случае, я всегда болезненно переживаю, если исполнитель отходит от моей трактовки песни, моего представления о ней. И чаще всего исполнители моих песен соглашались с моим решением, и результат работы зависел от степени прилежности и добросовестности, с которой выполнялись мои просьбы и замечания. С Андреем все было по-иному. На каждое мое предложение следовал не отказ, но контрпредложение. И каждое свое предложение он умел так убедительно обосновать и, что гораздо важнее, так талантливо воплотить, что я понимал, какая за этим серьезная работа мысли, и нередко останавливался на его варианте.
Как-то на телевидении мы записывали песню "Воскресная прогулка". Осветители установили свет и говорят: "Ну что, начнем?" Андрей изумился: "А что, режиссера у вас нет? Неужели вы хотите, чтобы я просто стоял в кадре и пел?" И он тут же взял на себя, мгновенно придумал детали оформления, очень профессионально объяснил оператору, осветителю какие-то приемы (я совершенно не понимал этой технической терминологии), которые необходимо использовать. Он заразил своей энергией, увлеченностью всех, и все немедленно и охотно принялись выполнять его предложения.
Песня, которую он исполнял, всегда оставалась неотъемлемо его песней, и я, как автор, кланяюсь ему за дорогое моему сердцу соавторство. Я не могу выделить наиболее любимую нашу совместную работу. В каждой песне есть нечто щемящее, но, может быть, особенно я люблю "Я выхожу на сцену". Я написал эту музыку для спектакля Марии Владимировны и Александра Семеновича, мелодия стала лейттемой спектакля "Мужчина и женщины". Потом Михаил Львовский написал стихи, и в спектакле появились вступительная и финальная песенки. И для Андрея эта музыкальная тема стала фамильной, родной, и ему очень хотелось, чтобы эта мелодия была и его визитной карточкой. По его просьбе Роберт Рождественский написал замечательные стихи, и Андрюша великолепно срежиссировал и исполнил эту песню.
Многие мои песни написаны специально для него. На нашей последней пластинке записана песня об Одессе из кинофильма "Подвиг Одессы", в котором Андрей не принимал участия и который вполне незаметно прошел по экранам. Мне казалось, что это не совсем его песня, и я не очень охотно согласился записывать ее с ним, но Андрей загорелся, песня вызвала у него ассоциации с Леонидом Осиповичем Утесовым. А к Утесову у него было особое отношение: можно сказать, он вырос на коленях Леонида Осиповича, любил его и восхищался им всю жизнь. И "Песня об Одессе" на слова Игоря Шаферана стала для него песней памяти Утесова. Песня эта существует в разных исполнениях, в том числе в моем. Андрей это знал и тем не менее предложил свою трактовку, которая, как говорится, меня за сердце схватила.
Я ощущал трагизм его мировосприятия не в работе, это потом я понял, что его внутренний драматизм так сказывался на результате его творчества, - его трагизм я ощущал в беседах, в его отношении к каким-то сторонам жизни, нисколько не касающимся искусства. Он все очень близко принимал к сердцу, и только потом мне стало ясно, что и в самых простых песенках глубинность, сложность и страстность его мировосприятия - все находило отражение. Я никогда не забуду, как мы с ним были на концерте Горовица. После концерта вышли на улицу, но говорить не могли - оба были так потрясены, что просто глупо было бы о чем-либо говорить. И вдруг какой-то иностранный журналист бросился к Андрею с микрофоном и начал о чем-то спрашивать по-английски.
Андрей (а он блистательно знал язык) посмотрел на него очень недружелюбно и очень коротко, одним словом, ответил. Может быть, это слово было "потрясающе", может быть, другое, но больше он говорить не мог. Истинное искусство всегда очень сильно воздействовало на него. Андрей не занимался живописью, насколько мне известно, но он так ощущал ее, что меня бы нисколько не удивило, если бы вдруг он начал писать картины. А однажды он сел за фортепиано и неожиданно начал играть...
Во всем ему необходимо было дойти до самой сути, и гораздо важнее результата, успеха для Андрея был процесс работы, творчества. В работе он был неустанен, вкладывал в нее всю безудержность своего темперамента, все отчаяние своих бесконечных сомнений.
Нам всегда очень сложно было найти время для записи песен: Андрей в Москве - меня нет, я в Москве - его нет. Наконец мы встречались, и выяснялось, что Андрей чрезвычайно много работал. В театре, в кино, на телевидении, бесконечные перелеты, бесчисленные творческие встречи. Естественно, возникала усталость голоса, стертость тембра. Я очень сердился (как я ругаю сейчас себя за это!), упрекал его, требовал, чтобы он отдохнул, восстановил голос. Андрюша улыбался виновато и говорил: "Сейчас, Ян Абрамович, сейчас будет тембр, будет". И он действительно делал героические усилия и преодолевал усталость голоса. А бывали случаи, когда Андрей говорил: "Вот сегодня я готов по-настоящему", и тогда начиналась просто бешеная работа. Когда уже всем казалось, что все хорошо, он неизменно убеждал попробовать еще и еще раз. И бесконечно искал сам и вынуждал искать других. И, закончив работу, никогда не испытывал чувства удовлетворения - мучительные сомнения оставались всегда, но сам процесс работы доставлял ему наслаждение.
Мне больно думать, что его поразительный творческий потенциал остался не до конца раскрытым, я убежден: еще немного - и он подарил бы нам великолепные драматические и даже трагические образы в песнях и на сцене, в советской эстраде открылось бы какое-то абсолютно новое, мироновское направление песни. Как сплав всего того, что он любил, чувствовал, понимал, о чем страдал. Он много раз еще удивлял и восхищал бы нас...
И последняя наша встреча в Юрмале была связана с тем, что мы задумали новую песню. Мы еще не знали, о чем конкретно она будет.
И тогда, накануне того трагического спектакля, когда он покинул нас навсегда, я показал ему новую мелодию. Андрюша начал немедленно фантазировать, как создать песню, втягивал в бурные обсуждения и меня. О сюжете мы не говорили, главное ведь не сюжет, главным было чувство: мы задумали эту так и не спетую песню о любви. О любви счастливой...
Мы расстались, назначив время следующей встречи.
Я до сих пор живу верой в то, что Андрей просто занят, просто не сумел прийти на нашу встречу. Пройдет время, и он появится. Обязательно.
Не верить в это не могу. Потому что потребность в нем постоянная. Исключить его из сознания невозможно...
Из книги "Андрей Миронов глазами друзей". Книга переиздавалась неоднократно.