Он создавал чистые и прозрачные мелодии, негромкие, проникновенные лирические песни, обращенные к душе человека.
ГОДЫ
В конце мая, в 1960 году, мы с композитором Александром Павловичем Долуханяном оказались в Тбилиси. Нас попросили быть членами жюри на конкурсе армейской самодеятельности нескольких южных военных округов. На второй день нашего пребывания в Тбилиси мы поднялись к могиле Грибоедова, что на горе Давида. Я знал об этой могиле, помнил прощальные слова Нины Грибоедовой, которые без волнения невозможно произнести: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!"
Нине было семнадцать лет, когда ее мужа убили в Тегеране, Грибоедову - сорок пять. Я помнил каждое слово надгробной надписи, но никогда не был у грибоедовской могилы. И, впервые читая печальные слова, услышал горестный стон семнадцатилетней души.
Мы спустились с тихой и сиротливой горы, вышли на проспект Шота Руставели. Прямой, зеленый, солнечный проспект показался после горы Давида особенно многолюдным и шумным, хотя обыкновенное будничное утро давно шло по грузинской земле.
Долуханян, армянин, в ту пору москвич, родился в Тбилиси, там жил, учился, работал и Тбилиси знал превосходно. Он меня водил по городу, как по музею, рассказывал о трудных судьбах грузинских художников, поэтов, композиторов... В это утро он, прервав свой рассказ, неожиданно умолк, раскинул руки и пошел навстречу высоченному усачу. Тот сдержанно улыбнулся, густые черные усы, как бы вопреки улыбке, ощетинились. Он был одет в легкий серый костюм, тщательно выглаженный, при ярком модном галстуке, а под мышкой торчала большая, пухлая, набитая до отказа папка с белыми тесемками. Александр Павлович гренадерского роста, но рядом с этим человеком не казался столь высоким.
- Знакомьтесь! - воскликнул Долуханян. - Это мой друг, наш чудесный музыкант, тоже москвич, Ян Абрамович Френкель...
Я в первый раз услышал имя, отчество и фамилию незнакомца, он же, как оказалось, мою фамилию знал, потому что я был автором двух стихотворений, ставших известными песнями, к тому же Александр Павлович тут же ему кое-что пояснил.
- Вам повезло, - сказал Френкель. - Дунаевский и Мокроусов - прекрасные композиторы. Если они сегодня напишут музыку, завтра ее будет петь вся страна. Но почему у вас такие безысходные глаза, в них, простите меня, я читаю всю историю еврейского народа...
Я утвердительно кивнул головой, а Долуханян пришел на помощь моему молчанию:
- Мы только что стояли у могилы Грибоедова, мой друг близко к сердцу принял слова Нины Грибоедовой: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!"
- Теперь так любить не умеют, - тихо промолвил Френкель.
Александр Павлович повел нас по проспекту Руставели в хачапурню, как он провозгласил. В просторной светлой комнате было прохладно, по-домашнему уютно, вкусно пахло хорошо выпеченным тестом. Нам подали на плоских фирменных тарелках горячие хачапури - на лепешке имеретинский рубленый сыр, смешанный с яйцом и политый маслом, со всех сторон по краям защипанное тесто, что-то вроде нашей ватрушки, но квадратной формы... Тут же берешь бокал газированной холодной воды с любым соком - вишневым, абрикосовым, лимонным, клубничным, гранатовым, ананасовым...
Я поглощал это кулинарное чудо, любовно созданное умелыми руками, ел с наслаждением и восторгом, охал и ахал. Долуханян ел с нескрываемым удовольствием: вот-де что умеет моя Грузия, а Френкель, любуясь нами, расправив усы, смачно уплетал хачапури и медленно тянул пузырчатую воду, окрашенную вишневым цветом.
Мы с Яном обменялись московскими телефонами. Он поспешил в театр. В толстой папке с белыми тесемками лежала партитура новой оперы, которую он оркестровал для нового грузинского спектакля.
Тогда это был главный источник существования Яна Френкеля. Он с детства занимался музыкой, досконально знал любой инструмент оркестра, отдавал музыке всю душу. Учился в Киевской консерватории, стал отменным скрипачом, во время войны молодой скрипач с армейскими бригадами и ансамблями ездил по фронтам. После войны работал корректором в комбинате музыкального фонда, по вечерам играл в ресторане. Многие известные композиторы отдавали ему, неизвестному, свои мелодии, чтобы он их, аранжируя, превращал в полноценные песни.
Сквозь его сердце прошло столько музыки, что оно не могло не откликнуться, не запеть на свой, френкелевский лад. И он написал собственную музыку песни. Конечно же, это была не первая его мелодия, записанная на нотной бумаге, но именно она стала первой известной песней, принесла признание Яну Френкелю. Даже среди мастеров песни. А такое признание в любом деле, когда мастера расступаются и в свой монолитный строй, рядом с собой, ставят нового мастера, превыше всего. Ян как-то сказал: "Эта песня пробила мне дорогу в Союз композиторов". Речь идет о песне "Годы".
...Летним утром у меня в квартире раздался телефонный звонок. Мягкий, застенчивый, как бы извиняющийся голос:
- Моя фамилия Френкель... Здравствуйте! Вы, надеюсь, не забыли нашу встречу на проспекте Руставели? Я написал музыку на еще не существующие стихи, должна получиться песня... Может, вам захочется сочинить стихотворение на эту мелодию. Приезжайте, если можете, ко мне на Трубную послушать музыку...
В этот день вечером мы с женой уезжали в Евпаторию. У нас на двоих была одна путевка, которую с превеликим трудом мы раздобыли. Жене был необходим именно этот санаторий. На руках санаторная карта, железнодорожные билеты, мы еще не готовы к поездке, но в голосе Френкеля была такая убежденность в необходимости сиюминутной встречи, такая неназойливая просьба, что я не мог на нее не откликнуться.
- Я к вам еду...
В ту пору моего начального жития в Москве я хорошо знал, что такое коммунальная квартира. После войны я жил с женой на Мещанской улице, в четырехметровой комнатушке при кухне двухкомнатной квартиры; жил на Тверском бульваре в шестиметровой, узкой, похожей на сапог, комнате, снимал еще несколько углов и комнат, прежде чем получил первую московскую одиннадцатиметровую комнату на Малой Бронной, где жил с женой и дочерью, но малюсенькая комнатушка композитора Френкеля на Трубной меня поразила. Всю комнату занимал рояль, делая ее совсем крошечной и предельно тесной. На стене - Бетховен, на кушетке - большая черная кукла в виде добродушного пупса. Всюду книги, папки с нотами.
Дочка Нина, поцеловав отца, попрощалась с нами, жена Наташа пошла к телефону, висящему в длинном коридоре огромной коммунальной квартиры. Мы остались вдвоем. Френкель сел за рояль и, глядя на меня, а не на нотный листок, стоящий на пюпитре, чуть-чуть притронулся к клавишам.
Полилась музыка, негромкая, доверительная, задумчивая, вспоминающая недавнее прошлое. Ян с удовольствием пел: "Утро, наше ясное утро, уплывают на восток облака"...
Я ему подсказал вместо "утро" "юность" и добавил: "Юность, наша дальняя юность..." Он ухватился: "Очень хорошо... песня должна быть послевоенной, слегка гражданской, чуть-чуть романтичной, вроде бы общей, но чтоб она обращалась к нашему поколению, к нам с вами... В ней история смыкается с нашим днем, даже с будущим..."
Он не отходил от рояля, еще и еще раз повторял мелодию, и она накрепко засела в памяти, зазвучала в моем сердцебиении.
- Я знаю, - продолжая играть, говорил Френкель, - поэты не любят писать стихи под готовую музыку, это, как ни странно, удел ремесленников, а не поэтов, но бывают же исключения... Вы же, как мне стало недавно известно, написали отличную песню с Борисом Мокроусовым "Осенние листья" таким же манером... Сначала было не слово, а музыка!!!
- Песня вроде бы неплохая, люди поют, а, если признаться, стихи так себе... - заметил я.
- Дай бог, чтобы на этот раз было "так себе".
Через несколько часов мы поездом уехали в Евпаторию. Всю дорогу во мне жила френкелевская мелодия, я уже пел первую строфу:
Юность, наша дальняя юность,
Не растает на висках седина...
Годы, вы как чуткие струны,
Только тронешь - запоет струна...
В Евпатории я поселился в небольшом зеленом дворе санатория, где жила и лечилась моя жена. Мы сняли за пятьсот рублей буквально собачью будку. Она была побольше собачьей, но выглядела именно такой конурой. Стенки фанерные, пол земляной, даже окошко отсутствовало. Под покатой крышей стояли узкий топчан и один стул. Все. Даже крохотный столик не смог бы поместиться в этом уникальном доме творчества.
И сразу появились строчки будущей строфы, ставшей центральной в песне:
Счастье - это город зеленый,
Кто построил - тот и будет жить.
Я вставал и ложился спать с этой мелодией, породнился с ней, жил и дышал ею. Все время рядом со мной был ее создатель, высокий, темноволосый, с пышными аккуратными усами и добрым напутствующим взглядом, человек, которого я успел полюбить. Я уже видел все стихотворение, назвал его "Годы", писал на волне интонации, заданной первой строчкой - "Юность, наша дальняя юность..." и главным нервом стихотворения - "Годы, вы как чуткие струны". Закономерным продолжением первой строфы стали строки:
Юность, ты прошла сквозь пожары,
Сквозь разлуки, сквозь крутые бои...
Жили на земле мы недаром,
Дорогие земляки мои!!!
Еще в Москве, на Трубной, мне передались застенчивая потребность и горячее желание композитора: поскорее увидеть свою музыку, соединенную со стихами, взаимопроникающими и слившимися в одно целое, имя которому песня. И вскоре - не письмом, а на четырех телеграфных бланках - я послал из Евпатории Яну Френкелю песню "Годы".
А годы сменялись годами, мы написали еще несколько песен, не ставших широко известными, но дружба наша продолжалась. По просьбе Свердловской киностудии Ян поехал сочинять музыку для кинокартины и меня пригласил с собой. Он хотел, чтобы в картине была песня. В Свердловске я понял, что такое слава, какой невероятной любовью пользовался Френкель. Все-таки композитор - не эстрадный актер, не именитый тенор, не певица, мелькающая на экране, не кинозвезда. Есть немало людей, поющих песню, не зная имени ее автора, а тут такое любопытство, такая популярность. Правда, Марина Цветаева сказала: есть слава большая - безымянная.
Мы не могли пройти улицу, чтоб кто-то не подошел к Яну; ему улыбались, с ним здоровались. На киностудии, в гостинице, в ресторане, встречные на улице просили у него автограф.
Мы пошли в кинотеатр, встали в очередь за билетами в кассу. Френкеля мгновенно узнали, расступились, и, несмотря на наши протесты, пришлось купить билеты без очереди. Одна девчушка хвалила фильм, она собиралась его смотреть во второй раз. С Яном она доверительно поделилась: "Фильм переживательный". Френкель повторил: "Переживательный фильм" - и ко мне обратился: "Нам надо и песни писать переживательные".
Мы задержались в фойе, вошли в кинозал, когда началась картина: Ян все расписывался на листочках, на билетах, на книгах, чтобы оставить о себе добрую память.
Песни Яна Френкеля быстро распространялись, они запоминались, западали в душу, их пели не только по радио и по телевидению, их хотелось слушать и слушать. В отличие от большинства композиторов и поэтов, писавших главным образом бравурные песни и марши, ультраоптимистическую музыку, он создавал чистые и прозрачные мелодии, негромкие, проникновенные, лирические песни, обращенные к душе человека. И часто вспоминал девушку из Свердловска, ее "фильм переживательный".
Годы сменялись, начались наши юбилеи. Френкель уже был народным артистом, автором многих известных песен, он написал такие знаменитые песни, как "Русское поле" и "Журавли". На одном из его юбилейных вечеров я читал:
Годы Яна -
Без изъяна!
Темной ночью,
Ясным днем
В русском поле
Без баяна
Журавли поют о нем.
На другом френкелевском вечере я обращался к Яну:
Песни твои и любимы и юны,
Но вспоминай иногда, старина:
"Годы, вы как чуткие струны,
Только тронешь - запоет струна!!!"
И он трогал заветную струну, не забывал нашей первой песни. Он неизменно принимал участие в моих литературных встречах. Садился за рояль, сам себе аккомпанируя, задумчиво и грустно пел: "Юность, наша дальняя юность". На недавнем юбилейном вечере в Доме литераторов после песни он сказал:
- Я в долгу перед моим другом, но я исполню свой долг - непременно напишу с Марком Лисянским новую песню, и эта песня будет о его любимом городе Николаеве...
Свое обещание Ян не успел выполнить. Хоронили его на Новодевичьем кладбище, и скорбный голос Марка Бернеса звучал над нами. Он пел песню "Журавли". Но до этого мы прощались с Яном в доме композиторов. Переполненный зал. Горы цветов. Звучит печальная музыка, но почему-то не его музыка. Выступают главным образом официальные люди, говорят официальные речи. После каждой речи - музыка. Было больно слушать, но все это проходило мимо меня. И вдруг, завершая панихиду, вознесся знакомый голос Яна Френкеля:
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на Земле...
Меня пронзило как током, я не выдержал и разрыдался... Рядом стояли его близкие друзья, соавторы многих френкелевских песен Инна Гофф и Константин Ваншенкин, которых вместе со всеми нами Ян оставил на земле...
Из книги "Я по свету немало хаживал". Москва, 2000
А вот что мне еще дополнительно поведал Юрий Григорьевич Рабинович:
Читая эту главу, я как будто бы снова сидел и слушал рассказ Яна о Марке Лисянском и о том как он писал песню "Годы",и как эта песня стала , как он говорил, Его "трамплином в песенном мире. После этой песни, после того как ее признали, а вместе с признанием песни пришло признание и ко мне, я был уже уверен, что стою на правильном пути и правильно его выбрал. Если говорить честно, то я начал писать песни потому, что мне хотелось выражать свои чувства и обращаться к народу, к слушателям чаще и получать отклик их душ и сердец. Потому, что в таком маленьком по размерам сочинении, как песня можно выразить так много чувств и так много сказать людям душевного и доброго." Вот примерно так он говорил в долгих после концертных беседах в гостиничных номерах, в длинные зимние вечера. Но в воспоминаниях своих Марк Лисянский видимо специально упустил тот факт, что кроме хачапури Яна поразили своим вкусом грузинские вина и он наслаждался их вкусом и ароматом. Он говорил, что таких вин, как он пил в то время в Грузии, до этого он не пил нигде и никогда. И вот я, решив сделать Яну приятное, пошел в ресторан и попросил самого лучшего грузинского вина. Мне сказали, что у них есть одно из лучших грузинских вин, из прямых поставок только в их ресторан. Я попросил бутылочку такого вина принести в номер. Официант принёс, открыл, налил в бокалы. Ян попробовал , сморщился, отставил бокал и попросил официанта заменить это вино водкой, а когда официант ушел это желание исполнять, он сказал: "Юрочка, я не хочу портить то впечатление. какое я получал от настоящих грузинских вин, которыми нас угощал Долуханян.". Вот что я могу Вам сообщить дополнительно к тому воспоминанию Марка Лисянского.Я знаю, что Ян любил его и ценил как друга и как соавтора и поэта.